Ал ответил ровным тоном:
— Мемра, Логос, — эти слова мне ближе, — он посмотрел на Майкла. — Слово «Бог» в человеческом языке меньше всего вызывает понимание. Оно сродни крику, обсценной лексике без смысла. Сильная эмоция и при этом эмоция на мой взгляд пошлая и даже грязная.
— Даже так?! — с неподдельным удивлением звучал голос Виктора.
— В это сложно поверить, — сказала Мо.
— Слово «Бог» — означает создатель всего сущего, — добавил Виктор.
— Совершенно верно, — подтвердила Мо.
— И это ужасно пошлая мысль: создатель всего, словно всё могло не существовать, а Бог — мог.
Виктор не унимался:
— Но вы же видите красоту в идеях, значит, не все идеи прекрасны?
Ал отрицательно покачал головой:
— Не все мысли — идеи. Некоторые похожи на идеи, кажутся идеями, но не есть идеи.
Рейчел отодвинула чашку и включилась в разговор:
— Кажется, я понимаю. Вы не создавали вселенную из ничего, вы её выдумали.
— Точнее, открыл, — поправил Ал.
— Наподобие того, как люди открывают идеи?
— Да, наподобие этого, — согласился он.
— Это многое объясняет, — проговорила Рейчел в полутоне от шёпота.
— Неужели вы собираетесь поверить в это? — возмутился Виктор.
— Абсолютно согласна, — подтвердила Мо.
Виктор не стал сдерживаться на этот раз:
— Майкл — завидный жених, любит необычных людей. И тут появляетесь вы, загадочный гость, который изображает всевышнее существо. Хороша уловка!
Виктор надеялся поразить незнакомца в самое сердце, вызывав удивление, сожаление и в конце концов страх, но ни одна из этих эмоций не посетила Ала, он лишь задумчиво сказал:
— Почему люди склонны обвинять других в том, что любят совершать сами?
Собравшиеся посмотрели в сторону Ала.
— Например, вы, Виктор, дружите с человеком лишь потому, что он всегда готов поддержать ваше мнение. Разве это не способ изображать Бога?
Глаза устремились в сторону Виктора, который, казалось, пытался подобрать слова. Мо смотрела на него с нотками страха и негодования. Виктор прыснул:
— Ну! Вы слышали? Вы слышали?!
Паоло улыбнулся, Рейчел вежливо скрыла ухмылку, и в результате никто ничего не сказал. Виктор возмущённо схватил тарелку с макарунами и поставил её рядом с Нэнси:
— Какой позор! — крикнул он вслед макарунам, судьба которых заключалась в том, чтобы исчезнуть в пасти у Нэнси.
— Позор! — повторила тихим голосом Мо.
— Позор! — ещё раз бросил слово в окружающих Виктор.
— Позор! — повторила чуть громче Мо.
На последней ноте раздался раздражающий «Кусь» Нэнси, за которым скрылись реплики Виктора и его верной спутницы Мо.
Воцарилась продолжительная пауза, прерываемая лишь отдельными «Кусь» Нэнси. Закончив макарун сиреневого цвета с начинкой из лаванды и маскарпоне, она вдруг неожиданно заявила о своём присутствии.
— Скажите пожалуйста, — робко начала Нэнси, — а вы творите чудеса?
— Иначе не могло бы и быть, — с улыбкой ответил Ал, — Мир требует чудес точно так же, как человек — сладкого.
Нэнси улыбнулась в ответ:
— А покажите чудо?
Ал кивнул и принялся неспешно рассказывать. Гости слушали.
*
Из двадцати семи миль жилых районов — этот один из немногих, где суматоха города притворно замирает. Зелёные деревья, большие лужайки и даже одинокий фонтан, только пения птиц не слышно. За окном шумное нечто: уже не мегаполис, но ещё не живое дыхание природы.
Единственный источник шума, который выдаёт людей, находится по направлению лежащих ног. Матовые стеклянные двери, создающие иллюзию пространства и приватности, глушат шаги из ординаторской по коридору к пристанищам, которые, возможно, окажутся последними.
Эти шаги по коридорам уныния, безразличия, обречённости и предрешённости — единственное напоминание о том, что рядом есть люди. И это единственный способ понять, что ты ещё жив.
А Тони был ещё жив. Он прислушивался, чтобы убедиться в этом. Ничего другого ему не оставалось. На прошлой неделе Тони решил скосить траву. Но не газонокосилкой, а самой настоящей косой, чего не делал уже многие годы. Всё из-за этих ужасных соседей. Ничего другого ему не оставалось.
Лет двадцать назад он закончил блистательную карьеру менеджера. Управлял людьми, которые его боготворили, людьми, которые его уважали, людьми, которые его боялись, ненавидели, и даже людьми, которые его любили, он тоже управлял. Без сомнения, Тони управлял и управлялся со всем, что ему попало под руку. Ничего другого ему не оставалось.
Спросите Тони: «Что они с тобой сделали, друг?». Скажите ему: «Как же дошло до того, что ты пересел с управления на газонокосилку?». Тони не помнит и не знает, но ответит: «Дружище, посмотри, как мало травы осталось. Я работаю с семи утра и до шести вечера. И мне приходится косить одни и те же участки снова и снова. Это адская работа дружок, делать вид, что трава не скошена. Но я так просто не сдамся! Верь мне». Ничего другого ему не оставалось.
И Тони так просто не сдавался. Он выдержал все скандалы с соседями, жалующимися на звук газонокосилки, он справился с настырной дочерью, которая хотела, чтобы Тони переехал жить к ней. И он не сдался даже тогда, когда злые руки маргиналов ночью схватили несчастную газонокосилку, чтобы перерезать все кабели-жилы и внутренние механизмы-органы.
Утром он склонился над бездыханным телом механизма с бензиновым сердцем и отдал честь. Конечно, Тони понимал, что газонокосилка не могла позвать на помощь. Он простил ей все прегрешения явные и не явные и отправился в сарай, где стояла ржавая коса. Ничего другого ему не оставалось.
Энни позвонили за два часа до того, как её рабочий день обещал закончиться. «Ваш отец лежит на газоне», — сказал шершавый голос. Энни неприветливо положила трубку, сжала губы и, отпросившись у Гевора, поехала к отцу. После того как отца увезли в госпиталь, она занесла занозу в палец, затаскивая косу в сарай. Энни смачно выругалась и заплакала. Рядом не было никого, кто бы мог сказать: «Энни, Энни, ну это же просто заноза». Энни бы ответила, что плачет из-за другой занозы, но кроме ржавой косы рядом никого не оказалось.
Её детство прошло под ярким сиянием дней рождений, которые она ненавидела пуще прочих дней года. В эти дни она была обязана вести себя как ребёнок-образец, носить красивые платья, которые нравились её отцу, не ругаться с мамой, не звать мальчиков «дебил». И если бы в году было два дня рождения, то Энни бы охотно предпочла повеситься в обнимку с «Hello Kitty». Никого кроме мягкой игрушки рядом не оказалось.
«Дэбиииил», — произнесла она вслух показывая пальцем на Курта, который только что пытался съесть пирожное без помощи рук. Заглотив половину пирожного, Курт опрокинул голову, желая, чтобы оно пропихнулось в желудок под собственным весом, но челюсти непроизвольно закрылись, и заварной крем растёкся по детскому лицу. Курт смешно выглядел, а, главное, Энни завидовала ему, испытывая неподдельную симпатию: «Вот если бы мне можно было делать такие глупости», — думала она, но знала, что общество обвинит её в аморальности, и поэтому делала вид, что осуждает Курта.
—Дэбииил, — повторила она, тыча на мальчика пальцем. Курт злобно показал язык в ответ, отчего его лицо стало ещё смешнее. Энни захихикала и побежала как нашкодивший ребёнок, словно это она подговорила Курта, словно она измазала ему лицо кремом. В глубине души Энни так и считала, что мужчины созданы богом, чтобы совершать безумные поступки, которые приходили ей в голову.
Не удивляет первая влюблённость в парня, который нахамил учительнице истории и тем самым вызвал восторг у Энни. К тому моменту ей исполнилось четырнадцать, и она научилась не произносить слово «дебил» вслух, когда испытывала симпатию к мальчикам. Теперь она загадочно улыбалась.
А если бы Энни призналась в причине, по которой решила выйти за Дэна, её бы не понял никто. Кажется, она и сама забыла, как это произошло. Никого кроме Дэна рядом не оказалось.
